Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Как-то зимой Адела хворала скарлатиной, и я в высоком ранге студента-медика сидел возле нее ночами и убаюкивал ее. Поправляясь, Адела выучила мою колыбельную и, очевидно, из чувства благодарности, но может быть, ища похвал своему певческому таланту, пела ее, когда бы я ни пришел. Тоненько и монотонно, наподобие священного гимна, выводила она: «Ло-ла ме-не-не…» и обязательно добавляла: «Это я тебе пою». Простодушная Адела, невинная жертва моего изощренного коварства, сама того не ведая, с лихвой платила мне за него: «Лола менене» было не чем иным, как «склонно к измене». Низкий ревнивец, я смел подозревать в ней непостоянство, — страсть всегда Гарпагон, ей всюду чудятся похитители, — и в отместку Адела что ни день расписывалась в своем вероломстве, излагая извечный символ веры всех на свете женщин. Терзания моего ревнивого сердца усугублялись ее сугубо личной интерпретацией этой животрепещущей темы. Мало этого, спев свой душераздирающий гимн, она приносила алое, как петушиный гребешок, платьице, расшитое золотой ниткой, клала мне его на колени и торжествующе глядела своими лазурными глазками: «Несчастный, — говорили они. — Никогда в жизни не будет у тебя подобной красоты!» Но увы! И эта красота оказалась недолговечной…
А как она любила, чтобы ее подкидывали! Взлетая под самый потолок, она верещала, ворковала и потихонечку взвизгивала, замирая от страха и восторга. Потом она «подбрасывала» меня, крепко обхватив мои ноги где-то под коленками и приговаривая: «Высоко-высоко!»
Дружба наша не ведала границ, и Адела, расширяя свой, пока еще тесноватый мирок, выбирала меня в проводники и провожатые. Услыхав однажды, что к лошади позвали ветеринара, она отвела меня в сторонку и спросила: «А ветеринар это большая лошадь, да?» Было ей тогда года четыре. За безупречность своей логики она взлетела под потолок и летала, покуда сама не запросилась на землю, потом я перемерил все ее золотые колечки на свой безымянный палец и отдал в ее полное распоряжение свои усы, часы и нос, и так блаженствовали мы с ней чуть ли не до вечера.
Разумеется, поверенным всех ее тайн был тоже я. Как-то придя к ним после обеда, я выслушал от гневной и жестоко разобиженной Аделы признание в нанесенном ей дочкой соседа неслыханном оскорблении: «Мададета казала мне «милочка». Оскорбление и впрямь неслыханное, — в доме так обращались лишь к прислуге. Подумать только, она все утро таила свою обиду, дожидаясь меня, чтобы не услышать от других вместо сочувствия смех и не разобидеться еще горше…
Еще мы с ней переписывались. Ко всем деловым и неделовым письмам господина М. ко мне прикладывала свою ручку и Адела — причудливые арабески, изысканные паукообразные иероглифы сообщали мне кукольные новости, звали в гости, делились горестями. Адела не сомневалась, — я пойму все. Лет в пять она принялась за куда более примитивные буквы латиницы и изрисовала ими все бумаги, какие только попадались ей под руку. Нарисовав очередную букву, она обязательно приносила ее мне, чтобы и я ею полюбовался. А иной раз она занималась со мной правописанием и говорила строгим голосом, точь-в-точь как ее мама с ней.
Госпожа М. шутила, что я вскружил ее девочке голову. Но на самом деле малышка вскружила голову мне. Я ревновал ее к отцу, к матери, порой мне чудилось, будто Адела любит меня больше всех, и тогда я блаженствовал и упивался своим блаженством тайком, словно скупец сокровищем. Родители чувствовали себя обязанными воспитывать Аделу, я же был лицом безответственным и бессовестно пользовался этим преимуществом, делая все, чтобы завоевать ее сердце. Госпоже М. не дано было знать всей глубины нашей взаимной страсти. Я никогда не целовал малышку на людях, но, оставаясь с ней наедине, не мог не поцеловать ее и в глазки, и в носик, и в щечки. Любовные эти сцены сопровождались и жгучими признаниями.
— Адела, ты меня любишь?
— Любу!
— Очень?
— Чень.
Само собой разумеется, ответ резко разнился горячностью с вопросом. В Аделином возрасте слово еще занятно само по себе, и свои слова Адела выговаривала со всей старательностью и серьезностью.
Секрет взаимной нашей любви был прост. Адела вскружила мне голову потому, что любого из нас бессознательно умиляют и трогают все малости мира сего — детишки, зверушки, цветочки и даже мелкие вещицы только потому, что они малы. Еще потому, что Адела была прелестной живой куклой, полной самых неожиданных сюрпризов. Еще потому, что я вырос сиротой, без матери и сестер, и весь мой нерастраченный запас родственной нежности обрушился на эту светловолосую кукляшку. Я же вскружил ей голову потому, что и сам никак не желал расстаться с детством, что для нее во мне было много понятного и близкого, и еще потому, что безошибочным инстинктом маленькой зверушки она чувствовала мое обожание. Но Адела не была эгоистичной зверушкой. Она способна была даже на жертвы, которые, конечно же, стоили ей не дешево. Так, например, грызя у меня на коленях яблоко — а любила она «зеленый вырвиглаз», — она уделяла и мне кусочек этого счастья, предварительно превратив его остренькими зубками в филигранное украшение с углублениями от выпавших бриллиантов. Засунув эту ценность мне в рот, она бралась за мой ус своей кукольной ручкой и внимательно наблюдала за судьбой лакомого кусочка. Не было яблока слаще и идиллии идилличней!.. Ее великодушное благородство доходило до готовности жертвовать ради меня своей жизнью: когда кто-нибудь в шутку замахивался на меня, она кидалась на защиту с проворством и отвагой наседки, а если враг был многочисленен, отвага ее переходила в слепую ярость.
Омрачилась наша дружба лишь однажды, и очень ненадолго, по вине моей крайней бесчувственности. Господин М. встретил меня рассказом о нерадостных для него вестях,
